|
Предыдущая глава Следующая глава
МОЙ ПУТЬ Б.П. МАШТАКОВ Студенчество. Путь в хирургию |
То, что волею случая, а не осознанного выбора я стал врачом, считаю подарком судьбы, жизненным везением. Спасибо и школьным учителям, которые дали нам хорошие знания, ведь вступительные экзамены мне пришлось сдавать фактически без подготовки, но ответы на все билеты я знал.
На тот момент медицина была для меня совершенно чистым и гладким листом бумаги – глазу не за что зацепиться. В детстве я болел очень редко, простуды успешно лечила мать горячим молоком, чаем с малиной и мёдом, а также заставляла «парить ноги». В родне из медиков никого не было, разве что взрослые очень уважительно относились к местным врачам. А мои познания о медицине ограничивались редкими приходами в школу людей в белых халатах, которые проверяли нас на вши и чесотку, а заодно приносили радость из-за сорванных уроков. Раз в год я проверял зрение, что было совсем не обременительно. Правда, как-то летом по дороге в пионерский лагерь у меня получился серьёзный сбой в здоровье, но вскоре всё прошло и, естественно, забылось.
Даже имея такие скудные представления о медицине, я ни на минуту не сомневался в главном: институт не брошу, чтобы не огорчать мать. Считал раньше и теперь так думаю: любую профессию можно освоить усидчивостью и терпением в науке, ведь среди семнадцатилетних мало таких, кто в состоянии определить свой единственно верный жизненный путь. Я и сегодня мысленно преклоняюсь перед господином Случаем, который помог мне стать врачом. Хотя тогда до врача мне было далеко, как до луны пешком. Теперь-то я понимаю, как мои мудрые преподаватели целых шесть лет терпеливо лепили из меня врача.
В большом лекционном зале. Я в третьем ряду второй
…Когда я приехал в конце августа уже на учебу как законный первокурсник, опять столкнулся с жилищной проблемой: общежитий катастрофически не хватало, на них могли претендовать только бывшие детдомовцы, а у меня все-таки была мать. Но за время вступительных экзаменов я со многими познакомился и знал, что студенты снимают жилье.
Недорогой угол нашел в частном секторе Николаевке: в одном из домов шустрая хозяйка приспособила полуподвальное помещение под жилье для квартирантов, брала только студентов. Помещение имело тайный ход: тогда, оказывается, тоже боялись налоговых инспекторов и не хотели платить налоги. Для квартирантов существовало много ограничений, главный хозяйкин наказ – когда входишь во двор, оглянись по сторонам, не видят ли тебя соседи, без нужды из подвала не высовываться! Но мы готовы были терпеть неудобства: квартплата божеская и до института рукой подать.
На таких полулегальных правах я прожил почти два года. В мае 1961 года было сдано четвертое общежитие, где я получил свою законную койку. Почему законную? Да потому, что пришлось отработать немало дней на строительстве как общежития, так и главного корпуса. Две стройки велись параллельно: нет отработки, нет койки и в общежитии. Так что в эти дорогие для меня институтские стены вложен труд студента лечфака Бориса Маштакова. У меня даже фотография сохранилась: я с друзьями стою около главного корпуса, вокруг которого нет привычного теперь сквера и клумб. Со временем мы сделали территорию вокруг главного корпуса уютной.
Главный корпус был построен на пустыре.
…Девчонки с волнением ждали первых занятий в анатомическом зале. Почему-то среди первокурсников бытовало мнение: если ты не упал в обморок при виде разрезанного трупа, значит, дальше учиться будешь. Всякие обмороки и другие женские «сантименты» я исключал для себя: все-таки мужик! Когда же впервые переступил порог морга, было не по себе. Жизнь прожил, а привыкнуть к смерти так и не смог, поэтому считаю: настоящий врач до последнего борется за больного, даже если у того нет шансов выжить.
Медицинская наука давалась мне на удивление легко. Полагаю, что верным помощником в этом была воспитанная родителями терпеливость, усидчивость и аккуратность. Конечно, непривычной терминологии было много, но я старался понять суть того или иного процесса в человеческом организме, тогда и термины запоминались легче.
Моя группа.
Могу сказать точно: мне несказанно повезло, что я поступил именно в Красноярский медицинский институт. Заведующими кафедрами в то время были ученые с мировыми именами, на которых мы буквально молились. Лекции и практические занятия не пропускали не потому, что боялись двоек, просто понимали: мы получаем от них уникальные знания и опыт. Это профессор А.Т. Пшонник, физиолог, профессор И.И. Котляров, биохимик. Это наши хирурги: Н.В. Розовский, Ю.М. Лубенский, Л.Л. Роднянский, терапевты В.А. Опалева, А.Н. Протопопова.
В моем понятии профессор – настоящий профессионал, интеллигент, высоконравственный, эрудированный человек, который обладает обширными знаниями не только в медицине, но и в других сферах человеческой деятельности. Они могли увлеченно говорить снами не только о медицине, но и о художественной литературе, театре, музыке. Это были люди из особой касты. Я не хочу сказать, что все они вышли из каких-то дворянских семей или медицинских династий, но их особенность прослеживалась как на лекциях, так и в неформальном общении. И сегодня я благодарю судьбу за то, что она дала мне таких великих учителей. Они имели очень серьезное влияние на формирование нашего мировоззрения и отношение к профессии. Они исподволь, не навязывая своего мнения, воспитывали у нас чувство врачебного долга.
|
|
Уже на первых курсах решил, что обязательно стану хирургом. Это тоже связано с моими взглядами на роль мужчины в обществе и семье.
Я тогда считал хирургию настоящим мужским занятием. Конечно, и в то время, а сейчас особенно, было и есть немало талантливых женщин-хирургов. Но когда они после многочасового стояния у операционного стола снимают перчатки, не просто уставшие, а измождённые, мне их невероятно жаль, потому что знаю, насколько физически выматывает любая операция, не говоря уже о длительной.
Но каждый хозяин своей судьбы, и ни в коем случае нельзя нашим женщинам запрещать останавливать на скаку коня и входить в горящую избу, потому что всё равно сделают по-своему. Это я знаю из своего опыта, да и среди них есть немало изумительных хирургов, перед которыми хочется преклонить колени и поцеловать их золотые руки. Но тем не менее утверждал и буду утверждать: хирургия – мужское занятие.
Преподаватели нацеливали нас на вхождение в профессию не только через учебники и практические занятия, они убеждали, что врачом ты не станешь, если не будешь знать до мельчайших деталей организацию работы в больнице. А для этого надо начинать с санитара. Поэтому мы, все те, кто хотел стать хирургом, буквально напрашивались на работу санитарами в хирургические отделения: из желающих была очередь.
О деньгах даже разговор не заводили. Заплатят – хорошо, спасибо скажем, но почти всегда работали бесплатно, причём на совесть, считая за счастье проговорить полночи о профессии с дежурным хирургом. Ну а если тебя допустили в операционный зал, да ещё разрешили подержать крючки – это было сверх желаемого и ожидаемого. На последних курсах те, кто нацелился на хирургию, постоянно ассистировали на операциях и с замиранием сердца ждали, когда оперирующий хирург разрешит наложить шов.
Такого понятия, как учёба ради учёбы, не было в принципе. Поэтому выпускники нашего курса стали врачами. Все до одного! А теперь, когда говорят, что только каждый четвёртый дипломированный медик работает в системе здравоохранения, мне грустно от мысли, насколько нравственно деградировало общество, ведь такое огромное количество молодых людей занимает не своё место «ради корочки». Безусловно, свою роль в этом негативном явлении играет и материальный фактор.
Надо признать, что врачам в нашей стране никогда много не платили, но в те времена не было такого расслоения общества по достатку. И когда человек видит, как вчерашний двоечник лихо рассекает по улицам на «Мерседесе», живёт на широкую ногу, а он, врач, от которого зависит человеческая жизнь, вынужден брать бесконечные ночные дежурства, хвататься за всякие подработки, чтобы семья хоть как-то сводила концы с концами, у него неминуемо наступает разочарование.
Сколько наша медицина потеряла хороших специалистов именно из-за материального фактора! А кто бы посчитал, в какой экономический ущерб выливается государству выучить врача, а потом сделать так, чтобы он физически не смог лечить людей из-за жалованья. Оно произошло от слова «жалость». К сожалению, нет статистики, сколько людей не вылечилось именно из-за того, что на место уволившегося хорошего специалиста пришёл врач так себе, которому больше идти некуда. Это было и тогда, но не в таких масштабах, как теперь.
Сегодня низовые медицинские звенья испытывают кадровый голод. И если из районных поликлиник и больниц уйдут на пенсию даже не те, кому за 60, а те, кому за 70, низовая медицина окажется без многих специалистов. Всё это печально, и говорить об этом, к сожалению, что воду переливать из пустого в порожнее, как и то, почему в медицине стали привычными поборы. Всем причина понятна, но те, от кого зависит не просто судьба отечественной медицины, а здоровье нации, делают вид, что проблемы не замечают.
Эту фотографию мама держала в доме на видном месте.
|
|
Но вернёмся в мою студенческую молодость. Прогуливать занятия было не в чести. За это могли выгнать из института. Считалось настоящим и несмываемым позором быть исключённым из института за неуспеваемость, всё равно что тебя признали бы неполноценным, недоумком.
Прощались только случаи, когда девушки выходили замуж, становились мамами, и появление ребёнка вынуждало брать академический отпуск. Но и это было не таким частым случаем, потому что наши замужние матроны из кожи лезли вон, но ухитрялись и детей рожать, и не прерывать обучение. Малышей забрасывали родителям «на воспитание». Случаи, чтобы из-за рождения детей прекращали учёбу, были единичными.
Трудности нас только сплачивали: друг друга выручали как могли.
Все знали, кому посылка пришла, а кому передали из дому поездом или нарочным продукты. Делились конспектами, учебниками, которых, конечно же, не хватало.
Студенческая столовая, я тебе готов слагать целые хвалебные оды! Не зря же считается, что студент вечно голодный. Так оно и было, но столовая, как палочка-выручалочка, старалась поддержать в наших энергичных телах бодрый дух, поэтому оставила самые приятные воспоминания. Она тогда была на первом этаже нашего общежития.
Вариантов было два: спускаешься и набираешь бесплатного хлеба (были же времена бесплатно хлеба!), а там ребята уже порезали на мелкие кубики сало. Живем! Чай и сахар покупали вскладчину. Можно было со своим салом спуститься в столовую, заказать сладкого чая за две копейки стакан. Еще горчица было бесплатной. Бывало, намажешь ее на сало, дух захватывает, а на глаза слезы. Потом, правда, когда мы были на старших курсах, хлебная лафа закончилась.
Сало было нашим главным продуктом питания все шесть лет. Тогда холодильников не было. Зимой можно было повесить авоську с едой за окно, а как потеплело – всё, хранить негде. Картофель и овощи в посылочных ящиках под кроватями быстро прорастали и высыхали, мясо вообще не было смысла везти из дому, разве что раз-другой поесть, а вот сало… Даже если оно покрывалось жёлтым налётом, мы этот налёт аккуратно соскребали и резали сало на свои любимые мелкие кубики. Оно у нас практически не выводилось.
Таких, кто не считал бы каждую копейку, среди нас не было. Если кто получал тройку на экзамене, и нависала угроза остаться на полгода без стипендии, мы переживали за него: для многих, особенно выходцев из села и небольших районных центров, стипендия была единственным источником существования. Даже если у тебя и были родители, это не означало, что они могли обеспечить тебя: семьи с одним ребёнком тогда были редким явлением, поэтому родители часто могли помочь не деньгами, а продуктами. При первой же оказии в Красноярск передавались тяжёлые сумки.
К стипендии это было хорошим подспорьем, иногда удавалось не только выкроить деньжат на кино, но даже сходить в театр или на концерт.
Преподаватели старались привить студентам тягу к прекрасному, поэтому на лекциях они, как бы между прочим, делились своими впечатлениями от посещения того или иного культурного мероприятия, от прочитанной литературной новинки. Не надо забывать, что это было время хрущёвской оттепели.
Но вернусь к вопросам студенческого материального бытия. Уже на втором курсе мы знали, где можно подзаработать. Это, прежде всего, склады госрезерва. Притом не мы искали работу, а она находила нас: приходил бригадир, оговаривал с нами условия и суммы. Было и сверх оговоренного: в конце работы мужики давали нам целые головки сыра, пакеты с яичным порошком, сухим молоком, чему мы были несказанно рады. Это называлось «подсобить голодным студентам».
Ну и расчёт на месте от пяти до десяти рублей на брата, в зависимости от количества разгруженных машин.
Как известно, здание, где располагались продуктовые склады госрезерва, старинное. Сегодня здесь размещается краевой государственный архив. Я до сих пор в восторге от того, как умели строить наши предки. Какие там мощные подвалы, где круглогодично сохраняется практически постоянная температура – без всяких кондиционеров и дорогущих вытяжных систем, у которых есть вредная привычка ломаться. А здесь холод природный благодаря глубоким подвалам и толстым стенам. Это называется строить на века.
На пятом курсе мне удалось найти постоянную работу: охранником на швейной фабрике «Заря». Он располагалась недалеко от Коммунального моста, где сейчас Красноярский театр оперы и балета. Это было двухэтажное большое помещение. Цеха работали в две смены.
Я заступал на дежурство, как мне припоминается, около 23 часов. В присутствии сторожа опечатывались цеха, и в мои обязанности входило обеспечить сохранность фабричных материальных ценностей и опломбированных дверей. Ночью я ходил и проверял, все ли пломбы на месте, за что в месяц получал 45 рублей – неслыханный доход для студента с учётом моей повышенной стипендии, потому что вместе получалось 90 рублей.
Это была практически заработная плата инженера. С такими деньгами можно было не только жить, но и кое-что подбрасывать своим в Черногорск на праздники и дни рождения. Я дорожил местом старшего мужчины в семье и старался помогать маме. Несмотря на пенсию по утере кормильца, ей жилось плохо: вдовья жизнь ещё никому мёдом не казалась.
Моё сторожевание сыграло положительную роль в учёбе на старших курсах: сидишь вечерами в тёплой будке и читаешь, время от времени обходя так называемую охранную зону. Начальство было мной довольно, я тоже, потому что успевал не только учиться, но и поспать, а утром со свежей головой бежал в институт. За эти два года на фабрике, к счастью, не произошло никаких краж, да и те времена были, если вспомнить, в отношении преступности намного спокойнее нынешних.
Святое дело в студенчестве – участие в так называемых битвах за урожай. Когда в конце августа мы приезжали в институт, среди прочего багажа обязательно была рабочая одежда: фуфайка, резиновые сапоги, шерстяные носки маминого вязания. В сентябре в Сибири не то чтобы заморозки по утрам случались, иногда приходилось капусту и другие овощи выдирать из-под снега. Поэтому даже коренные горожане знали, что на сельхозработах главное – взять с собой больше тёплых вещей.
На фоне строящейся Красноярской ГЭС.
|
|
Нас не волновало, что месяц, а иногда полтора, выпадал из учебного процесса. Мы ухитрялись не только наработаться всласть – незаметно, с шутками и смехом, но и вечером после ужина шли «утрамбовывать» съеденное в сельский клуб. Танцы, сами понимаете, были до упаду. Там же знакомились с деревенской молодежью, ухаживали за местными красавицами, что иногда заканчивалось кулачными разборками. Не без этого… и простужались, но в целом такая работа на природе сближала нас, делала родными и понятными друг другу. Одно было тяжело: утреннее вставание. Но это так, маленькая, совсем пустяковая деталь, которая не омрачала студенческой сельскохозяйственной вольницы.
Работа в поле началась с первого курса. Тогда, помню, нам, только-только возведенным в студенты и совсем незнакомым с особенностями студенческой жизни, дали парочку дней, чтобы могли съездить домой за рабочей одеждой. На последующих курсах эти дня уже не требовались, потому что все знали: учеба начинается с уборки урожая.
Так вот, свой первый сентябрь мы успешно «отучились» в Ужурском районе. Только приступили к занятиям в начале октября, как выпал настоящий зимний снег, а не осенняя пугалка, и весь институт в спешном порядке мобилизовали на спасение картошки в пригородном Емельяновском районе, а рабочую одежду все уже отвезли по домам.
Но деваться некуда: в своих единственных парадно-выходных куртешках мы дружно затаптывали мерзлую картошку в землю, а не бросали в ведро. Крестьяне нас понимали, поэтому бригадир с агрономом делали вид, что не замечают откровенной халтуры. Да и кому нужны были эти овощи, превратившиеся в камень, но райком партии требовал спасти урожай любой ценой. И его спасали ценой нашего молодого здоровья. Чтобы пойти поперек партийного решения, ни у кого и мысли не возникло. Пропагандистская машина в то время была мощной.
На втором курсе нас опять послали в Ужур, где мы пробыли до октября. Намерзлись, не передать словами. Как сегодня, вижу: по заснеженному полю идут студенты с палками и сбивают снег с валков (тогда применялась так называемая раздельная уборка), а за нами следом тяжело плетутся комбайны, оставляя за собой глубокие колеи из жирного, загустевающего на морозе грунта.
Жатки без конца забивались влажными валками. Понятное дело, добрая половина колосьев оставалась в соломе, но картина была та же, что с емельяновской картошкой. А первые страницы районной газеты пестрели пафосными заметками о сельском героизме: «несмотря на погоду», «несмотря на происки зимы» и так далее, и тому подобное, а на самом деле за всем этим стояло элементарное разгильдяйство. Хоть было словом обмолвились эти журналисты, что на переднем фронте этой никому не нужной борьбы – продрогшие, синегубые студенты. Да нет, одни красивые слова о подвиге ужурских хлеборобов.
И было обидно, когда комбайнерам подвозили прямо на поле горячие ужины с обязательными ста граммами «для сугреву», а мы, холодные и голодные, вдыхали сытный воздух, глотали слюнки, потому что еду готовили себе в общежитии, а продуктами обеспечивал колхоз. Для этого сразу по прибытии в село назначали поваров из однокурсников. Мне тоже предлагали быть поваром, но я отказался по веской причине: вечером, поев и переодевшись, все спешат в клуб на танцы, а повара моют посуду.
Правда, когда начиналась «битва за урожай» в мороз и снег, с грустью думалось о поварах и жарком огне в печи. О каком-то качестве пищи говорить не приходилось, но даже чтобы поесть то, что умудрялись приготовить новоиспечённые повара, надо было ждать вечера.
Казалось, той «битве за урожай» не будет конца и края. Так оно и получилось: почти до конца октября мучились.
Кому нужен был этот героизм, если в августе не спеша будущие трудовые герои раскачивались, техника, якобы отремонтированная, не пройдя и круга по полю, начинала ломаться, не хватало запчастей для всего набора сельскохозяйственной техники: комбайнов, тракторов, автомобилей. В сентябре бабье лето, припекает вовсю, мы лежим всем курсом и загораем среди поля – никак не можем дождаться машины для погрузки овощей, потому что она одна на ходу, а остальные на приколе. Но вот появилась, родная, жирной точкой на горизонте, минут через десять мы встречаем её смехом, ещё десять-пятнадцать минут дружной работы – и кузов доверху забросали морковкой. Опять загораем.
Вместе с морозами и снегом на поле появлялись грузовики не только из городских автотранспортных предприятий, но даже воинских частей, и начинался газетный героизм. Уже тогда была очевидна техническая отсталость нашего сельского производства, низкая продуктивность крестьянского труда. Государство решило сельскую брешь заткнуть студентами, школьниками и городскими коллективами, и хоть подавалось это в красивой идеологической обёртке, на самом деле в этом было больше вреда, чем пользы, потому что вместо механизации мы имели сплошной ручной труд: зачем что-то механизировать, если приедут студенты, рабочие, интеллигенция и всё сделают.
Когда я впервые посмотрел кинокомедию Эльдара Рязанова «Гараж», от души смеялся над профессором, который в каждую сетку перебранной картошки клал свою визитку. Может, такое и было, не знаю, но в целом подобный труд был, по сути, ущербным, правда, в пору так называемой плановой экономики убытки никто не считал. Для нас, студентов был в этом один положительный момент: работа в поле способствовала сплочению. Да и где бы мы испытали столько романтики?
Только энтузиазма нам хватало на месяц, а дальше уже всё было в тягость, потому что понимали: в январе никто сессию из-за пропадающего в поле урожая отменять не будет.
Но всё же со временем как-то стерлись в памяти и коченеющие на морозе руки, и сопли, что лились из носа в два ручья практически у всех, а остались живыми приятные картины деревенской вольницы.
Особенно часто вспоминается, как я работал на комбайне. Они были уже самоходными, правда, кабина комбайнера была открыта всем ветрам и солнцу. Не зря же в деревне работу комбайнера считали одной из самых тяжёлых.
Не менее тяжёлым, но не таким оплачиваемым и почётным был труд тех, кому приходилось утрамбовывать в прицепы солому, которая поступала после обмолота валков. Мужики знали, что это такое, поэтому желающих из колхозников на этот участок не находилось, зато были студенты.
И вот мы, два будущих врача, стоим в прицепе, куда падают валки соломы, и раскидываем их, приминая ногами. Колючие остяки впиваются в кожу, пот заливает глаза, а ты не имеешь права остановиться ни на минуту до тех пор, пока на твою голову не перестанет падать солома или прицеп не переполнится. Тогда у нас наступала короткая передышка.
Ночью от такой работы руки болели так, что не было силы пальцами пошевелить. Но хорохорился, нельзя же было на людях показать, что ты слабак. И это умение не подать виду, что тебе плохо, когда всё тело ноет от усталости, я причислял к настоящим мужским качествам.
Учился прятать и усталость, и свои эмоции, что потом, когда работал главным врачом, руководителем медицинской отрасли Красноярского края, мне здорово помогало.
Полевые работы для нас закончились четвёртым курсом, с пятого пошли военные сборы. Помнится, наш полевой лагерь был расположен под Бийском. Всем выдали новенькие формы. Целыми днями – скучная муштра, но Бог дал и выходные, а нам было чуть-чуть за двадцать, и все холостые.
До Бийска каких-то жалких 12 километров. Мы переодевались в спортивные костюмы, перемахивали через забор и часа через полтора были уже в городском парке на танцах. Но на вечернюю перекличку надо было успеть: за самоволку по голове не погладят. Там была армейская дисциплина. Успевали, даже если приходилось обратно бежать. Если нас заставляли на сборах бежать кросс, нареканий и стонов было море, а тут – ничего, лишь бы успеть.
Руководителем у нас был преподаватель с кафедры военной подготовки Устин Афанасьевич Лёвочкин, добрейшей души человек.
Он упорно не замечал наши воскресные самоволки, по всей видимости, делал скидку на молодость. Когда же сборы подошли к концу, за нами должен был приехать автобус и отвезти нас в Бийск до железной дороги, а дальше мы должны были поехать поездом. Ждём полчаса, час – обещанного транспорта нет. Подговорили Устина Афанасьевича идти пешком, а мы знали, что на фронте у него было не одно ранение, и решили его понести. Как словом, так и делом, с шутками-прибаутками. Вот так мы любили своего полковника. Правда, вскоре подъехал опоздавший автобус.
В краевой больнице работает сын Устина Афанасьевича врачом функциональной диагностики.
Я с друзьями возле главного корпуса.
Для нескольких моих однокурсников военная медицина стала профессией: они перевелись в Томскую военно-медицинскую академию и связали свою жизнь с армией. У меня тоже была такая возможность, но я отказался: всё-таки на гражданке врачи более квалифицированные, так как им приходится иметь дело с тяжёлыми случаями. В те времена в армию попадали здоровые ребята, и работа врача медсанбата сводилась в основном к санитарной профилактике. Мне это было неинтересно.
Самые яркие впечатления, конечно, оставили студенческие вечера. Я был секретарём комсомольской организации на своём потоке. Прежде чем получить зал, мы должны были составить программу вечера, защитить её на заседании комитета комсомола, и только тогда нам выделяли помещение. Существовало негласное соревнование, у какого курса вечер будет лучше, интереснее, поэтому продумывали всё до мельчайших деталей, к написанию сценария привлекали курсовых поэтов, острословов и, конечно, участников художественной самодеятельности. По нашему твёрдому убеждению, эти вечера были очень интересными. Может, потому, что мы были молодые.
В то время главным хирургом крайздравотдела был Борис Яковлевич Киселёв. Незаурядная личность, кандидат медицинских наук. К сожалению, докторскую диссертацию ему так и не удалось защитить. Борис Яковлевич сумел так высоко поднять престиж хирурга в районах края, что молодому выпускнику мединститута было фактически невозможно устроиться туда из-за нехватки мест. Многие районные больницы имели два, а то и три хирурга. Вот были времена! Я по-прежнему жил своей хирургией.
Учёба в медицинском институте памятна ещё и тем, что мне удалось прикоснуться к культуре. В Черногорске были Дом культуры и библиотека, но это не шло ни в какое сравнение с культурными возможностями Красноярска. Тогда вся страна решала непростой вопрос: что важнее, быть физиком или лириком? Этой теме был посвящён не один студенческий вечер, спорили до хрипоты. В стране появилось много молодых поэтов, которые собирали огромнейшие залы.
Оказалось, что и среди будущих медиков есть немало творческой молодёжи, способной сочинять стихи, петь, танцевать. Большинство из нас увлекалось спортом. Благодаря высоко эрудированным преподавателям мы полюбили театр, старались не пропустить ни одной премьеры. Ну а если в Красноярск приезжали столичные знаменитости, то прикладывались все усилия, чтобы достать заветный билет.
Большим событием был приезд в Красноярск Константина Симонова. Мы зачитывались его романом «Живые и мёртвые», потому что это была нелакированная правда о Великой Отечественной войне.
А тут сам Константин Симонов да в Красноярске! Обладатели билетов считали себя счастливыми людьми. Я не помню, каким образом, но билет я достал, чем, естественно, гордился. Встреча с этим талантливейшим писателем, настоящим патриотом своей Родины оставила неизгладимый след в душе.
Как сегодня, помню: на сцене за низеньким столиком сидит крупный седоголовый и по-мужски красивый Симонов. Он рассказывал о жизни и о войне, о своих корреспондентских фронтовых буднях, о прототипах героев своих произведений/ Рассказывал ярко, эмоционально, а мы не жалели ладоней на аплодисменты. Зал битком, притом люди разного возраста, фронтовики надели ордена. Когда в Сибирь приехал Михаил Шолохов, я тоже хотел его увидеть и послушать, но, увы, как ни старался, билет не сумел раздобыть, а без билета на эту встречу было невозможно попасть, столько было желающих.
Красноярск как интенсивно развивавшийся сибирский город стал интересен и для политиков. Их приезды обставлялись особенно пышно. Появление в Красноярске лидера немецких коммунистов Вальтера Ульбрихта, помню, было настоящим событием для краевого центра.
Церемония была торжественной, потому что этот визит имел международное значение. Кроме того, государственная пропаганда формировала у нас взгляды на две Германии. Одна – социалистическая, дружественная Советскому Союзу, а была ещё и другая, погрязшая в загнивающем капитализме, значит, любить её было не за что, тем более что образ Западной Германии у нас ассоциировался с фашистской Германией.
…По всему маршруту следования высокого гостя были выстроены беспрерывные толпы ликующего народа с цветами, флажками, воздушными шарами. Ясное дело, здесь не было никакой самодеятельности, составлялись списки встречающих, всё было расписано до мельчайших деталей: кто будет держать в руках цветы, кто – транспаранты, какие лозунги надо было кричать, когда кортеж с Ульбрихтом будет проезжать мимо. Внешне это должно было выглядеть как добровольное ликование народа.
Мединституту выделили ответственный участок – кусок тротуара на проспекте Мира недалеко от крайкома партии. А это значило, что мы находились под прицелом кинокамер, которых было немало на конечном этапе маршрута.
Не помню, было это весной или осенью, только холод стоял изрядный. Ждём, мёрзнем, топчемся на месте, но теплее от этого не становится. Вдруг народ зашевелился. Смотрим: едет милицейская машина, а впереди неё бежит собака. Как попала она в этот живой коридор, оцепленный милицией, непонятно. Дворняжка такая неухоженная, кривые ноги, но весёленькая от всеобщего внимания, и хвост кверху калачиком. Странная получилась колонна: впереди дворняга, за ней милицейская машина, а дальше – на открытой машине главный человек Восточной Германии Вальтер Ульбрихт. Собачка так рассмешила нас, что мы и не разглядели вождя немецких коммунистов.
Когда в Красноярск приезжал Хрущёв, нас точно по такому же сценарию выстроили на проспекте Мира, девчатам дали в руки цветы, а нам флажки. Никита Сергеевич ехал в открытой машине в своей традиционной светлой шляпе, приветствуя народ взмахом руки. Машина остановилась у крайкома партии, Хрущёв зашёл туда, а массовке приказали разойтись.
Сегодня многие критикуют Хрущёва, иронизируют, насмехаются над ним, а ведь из коммуналок и подвалов он столько народа вытащил. Ещё посмотрим, смогут ли простоять полвека новоделы, как стоят «хрущёвки». Для людей, которые не знали, что такое отдельная квартира, своя спальня, отдельные кухня и санузел, было верхом счастья получить кусочек личного рая вместо общежития или, в лучшем случае, барака. Другое дело, что этим малогабариткам было запланировано 25 лет жизни, а прошло уже два раза по 25, но они всё живы и, наверное, ещё долго стоять будут, как показала жизнь. Толчок к индустриализации Красноярского края, думается мне, дало именно строительство тех самых «хрущёвок». Потребовалась огромная армия строителей, которые потянули за собой развитие других отраслей.
В это же время в Красноярск приезжало немало видных врачей. Разве удалось бы переманить из Новосибирска учёного-анестезиолога Раису Георгиевну Алёхину, основательницу красноярской школы анестезиологии, и известного кардиохирурга Юрия Ивановича Блау, если бы этой талантливой семье не предоставили в Красноярске хорошее по тем меркам жильё? Эта талантливая семья увидела в Красноярске престижный в плане науки и культуры город. И таких примеров масса по всем отраслям.
Что такое коммуналка, я знаю по Черногорску: три комнаты – три семьи. Я недавно был в тех местах, заходил в дом, где провёл детство.
Тогда мне наша комната казалась невероятно большой. Там, где раньше жили три семьи, сейчас квартира, в которой живут муж с женой и двумя детьми. Жаловались, что тесно. Я согласился. Жизнь меняется, растут наши требования к ней, но, думается мне, события тех лет надо оценивать с позиций и реалий того времени.
Маминой мечте, что следом в мою профессию пойдут младшие, не суждено было сбыться в полной мере. Только одна из сестёр Нина выучилась на зубного техника, уехала в Эстонию, где её и застала перестройка. СССР развалился, для русскоязычного населения республики остро встал вопрос эстонского гражданства. Получить его помог случай: в Эстонии объявили первые выборы, русские их бойкотировали, а сестра пошла голосовать, потому что, следуя баптистскому учению, нельзя ослушаться власть, которая от Бога. Эстонцы признали лояльными к себе тех русских, которые пошли на выборы, и сестре дали гражданство. Теперь, когда она хочет приехать ко мне, я делаю заявку в паспортно-визовую службу, и сестра получает гостевую визу на поездку в Сибирь, где родилась и выросла.
В медицинский институт поступил лишь брат Владимир, однако у него не было интереса к учёбе, он бросил вуз, заявив, что медицина не его стезя. Его забрали в армию, потом он устроился на работу, но заболел и умер в молодом возрасте.
Ещё одна моя сестра Татьяна живёт в Черногорске, у неё 11 детей. Когда они были маленькими, я вечно путал имена многочисленных племянников. Её мужем был порядочный, работящий парень из семьи ссыльных верующих. Семья была сослана в Черногорск из Херсона, сначала жила в землянке. Но если отчима судили «за измену Родине», то он отсидел срок за веру. Советская власть жестоко боролась с разными религиозными течениями, которые теперь, кстати, тем же государством признаны. Он был баптистом. В эту веру пошли мои мать и сёстры.
В Черногорске ещё в мои школьные годы была достаточно большая община баптистов. Я помню, как их преследовали. То пожарные обольют людей водой из брандспойта, когда те в праздничных одеждах собирались на молитвы, то другие козни для них придумают. А зря, потому что у баптистов были крепкие, большие семьи, которые своей верой укрепляли устои государства, воспитывая у детей покорность к власти.
Многие из них, устав от преследований и унизительного отношения власти к себе, уехали в Америку. Когда у нас перестройка обчистила прилавки продуктовых и продовольственных магазинов, американские черногорцы слали своим братьям и сёстрам по вере контейнеры с одеждой и продуктами. Это вам не известный принцип, которому следуют многие неумные люди: если мне живётся плохо, то соседу должно быть ещё хуже. Нам бы поучиться у тех же баптистов умению поддерживать друг друга в тяжёлые времена.
Когда мать овдовела, она собирала весь урожай с огорода благодаря помощи братьев и сестёр по вере за один день. Если у тебя финансовое положение плохое, обязательно помогут. Стоит ли удивляться, что в религиозные секты именно в сложный период своей жизни пошли не только атеисты, но и православные, у которых не выработано таких традиций взаимопомощи и выручки, как в некоторых сектах.
…Листая в памяти шесть своих студенческих лет, благодарю судьбу, что она свела меня со многими интересными людьми, которые потом заняли заметное место в здравоохранении края. Это, прежде всего, Леонид Данилович Остапенко. Начинал он рядовым врачом-психиатром, проявил хорошие организаторские способности и был назначен сначала заместителем, а потом и заведующим Красноярским горздравотделом, позже возглавил краевой психоневрологический диспансер.
Это была яркая личность, вокруг него сплачивался работоспособный, профессиональный коллектив. К сожалению, он рано ушёл из жизни.
Мне довелось учиться с таким известным в нашем крае врачом, как Борис Захарович Коган. Он стал блестящим травматологом, а потом заместителем главного врача Красноярской городской больницы скорой медицинской помощи. И сейчас Борис Захарович продолжает трудиться врачом.
Разве можно забыть очаровательную и смышлёную Верочку Фефелову? Теперь это уважаемый профессор академического НИИ медицинских проблем Севера. Александр Ицкович тоже стал доктором наук и заведовал кафедрой педиатрии в Дальневосточном мединституте.
Когда мы пришли в институт, фактически были все равны и по знаниям, и по возможностям. Выражаясь на современном сленге, мы были нулевыми. Нами двигали здоровые амбиции и желание чего-то достичь в жизни, поэтому из нашего курса получилось немало учёных, главных врачей крупных больниц. Белла Денисенко даже доросла до заместителя министра здравоохранения Российской Федерации. Это было в те начальные годы перестройки, когда между первым и последним Президентом СССР Михаилом Горбачёвым и Председателем Верховного Совета РФ Борисом Ельциным шла напряжённая политическая борьба. Так вот, моя однокурсница, будучи уже заместителем министра, объявила голодовку в поддержку Ельцина. Возможно ли сегодня подобное?
Я часто задумываюсь: почему из нашего курса вышло столько личностей, прекрасных специалистов, чего не наблюдается среди нынешних выпускников? Мне кажется, причина в самой системе подготовки будущих врачей. Главным в нашей учёбе была выработка навыков общения с больными, глубокого познания строения человеческого организма и написания историй болезни. Хотя с тебя никто не снимал ответственности за знание других предметов. Эти истории потом сдавали преподавателю, за что и получали оценки. Можете представить себе, как мы их буквально вылизывали: и чтобы смысл был, и диагностика точная, и чтобы знаки препинания стояли на своих местах, потому что врач не имел права быть безграмотным. Разве такому врачу больной поверит? Преподаватели требовали от нас не только знаний по медицине, но и общей культуры, грамотности.
Мне горько сегодня слушать признания преподавателей медицинского университета о том, что основное их время забирает не обучение студентов, а заполнение множества папок и журналов. Я им сочувствую, потому что и практическая медицина вся завалена бумагами: к вечеру на рабочем столе скапливалась огромнейшая кипа разных документов, существенная часть которых – грозные требования в кратчайшие сроки создать перспективные планы по каким-то направлениям больничной жизни.
Мы понимаем, что делаем «бумагу ради бумаги», ведь в недрах «вышестоящих организаций» надёжно похоронены и благополучно покрылись толстым слоем пыли сотни таких планов по каждой больнице. Хоть я не люблю это слово, но оно определяет настоящее вредительство, потому что не бумага главная в медицине, а человек. Вроде всем это очевидно, однако чем многолюднее становится государственное управленческое звено, тем больше, я бы сказал, рост идёт в геометрической прогрессии, на-гора выдаётся бумаг, и это всё отвлекает медиков от прямой работы – лечения. Ты понимаешь, что тратишь время впустую ради того, чтобы отстали.
Это я называю бумажной диверсией против медицины. К сожалению, со временем эта диверсия только усиливается, несмотря на повсеместное недовольство врачей и организаторов медицины на местах.
Продолжение следует
Автор Борис Павлович Маштаков
Источник Сибирский медицинский портал
Предыдущая глава Следующая глава
Читайте также:
Борис Павлович Маштаков: призвание - главный врач
Борис Павлович Маштаков: "Медицина, как армия, на первом месте - дисциплина"