Продолжение личностно-биографического повествования "Ровесница лихого века", Т.П. Сизых
Следующая часть
Пауза. Отдых во фронтовом госпитале
Если поток обработанных раненых отправлен и новых поступлений другим транспортным средством, например, «студебекерами», нет – настигает пауза. Хирурги идут кушать и спать.
А начмеду со всем средним и младшим медперсоналом нужно готовиться к приему следующих партий раненых. Опять разматывают бабины с марлей, режут марлю на бинты, которые мотают столько, сколько нужно, а также на салфетки, тампоны, шарики. Требование начмеда было таково: «Перевязочного материала должно не только всегда хватать, а его должно быть в избытке».
Объем работы госпиталя зависел от действий фронта. Если фронт не наступает, то раненые не поступали или доставлялись в небольшом количестве. Госпиталь готов к приему раненых. «Можно в носу ковырять пальцем» – крылатое выражение начмеда Н. А. Бранчевской. Особенно было тяжело последние месяцы войны, так как наступления не прекращались, а следовательно, и работа во фронтовом госпитале. Нужно было успеть обрабатывать хирургические инструменты, которые тут же стерилизовались, как и перевязочный материал в автоклаве, топившемся дровами, которые нужно было иметь в наличии тоже в избытке. И только после выполнения подготовленных работ, приему очередных раненых можно было пойти покушать, поспать начмеду с медперсоналом и вольнонаемными рабочими.
Бывало, только освободились, может, даже успели лечь в постель, разуться и вытянуть, уставшие ноющие ноги и с легкостью вздохнуть, мечтая, что сейчас поспишь. А тут тебе объявляют: «Подъем!» Доставлена очередная партия раненых. Всем играется подъем и опять закипела работа по наработанному кругу. Нужна вода, дрова, нужно снять раненых теплушек, доставить в санпропускник с санлетучки и так далее...
Питание раненых
Кушал медперсонал то же, что и раненые, абсолютно одинаково. Как правило, это была каша – перловка или пшенка, прозвали их «кирзовыми». Были еще каши из чечевицы, овсянки и гороха. Раза два или три за два с половиной года войны выдали гречневую кашу. Готовили супы из вышеуказанных круп и сушеных овощей. Ели приготовленное только из сушеной картошки, сушеной свеклы, сушеной морковки и сушеного лука. Были сухари. Хлеба черствого, а уж свежего и вовсе не было. Единственно, где ели свежий хлеб, это было за годы войны только под Житомиром. Если начпрод привезет сахар, заварку, то чай для раненого и медработника будет заваренный и с сахаром. Не привезет, все будут пить просто кипяток. Круп как таковых не было. Привозили перловку, пшено, овсянку, чечевицу, горох
брикетах. Картофель сушеный был черного цвета, привозили его мешками. Сушеную дольку картофеля возьмешь в рот, жуешь, жуешь, а она как пробка. Есть ее нельзя. Ее прежде чем всупы класть, размачивали, а уж потом варили. За годы войны Надежда Алексеевна говорит: «Наелась на фронте кирзовых каш до стойкого чувства отвращения». После войны онане ест ни перловку, ни овсянку, ни пшено, ни чечевицу. Горошницу любит. В 1944 и 1945 годах госпиталю стали выдавать американские консервы – ветчину. До того мясных, рыбных продуктов, яиц, молока не видели все годы войны.
Бывало, когда все мотали монотонно бинты, вдруг кто-то из персонала заявит: «Как я хочу отварной, нормальной картошечки!» А другая ей вторит, заявляя: «А я хочу свежего хлеба!» Третья в унисон: «А мне бы горбушечку хлеба!» Эта была мечта всех. Начмед вынуждена была обрывать душераздирающие, несбыточные мечты: «Хватит попусту болтать!» Этим все желания и мечты уничтожались. С тех пор Надежда Алексеевна не только никогда больше не ела ни сухарей, ни каш из перловки, пшенки, но и не употребляла сушеных овощей. Даже упоминание о них всегда вызывало у нее тошноту и позывы на рвоту. Так они на фронте наелись «кирзовых» каш, сушеных овощей и сухарей. Всегда когда дома ей предлагалось приготовить пшенную кашу, то она обрывала и говорила: «Не напоминайте мне о ней». Хлеб в конце своей жизни она любила белый пшеничный, она его разламывала и ела в основном мякоть. Корочки оставшиеся она размачивала и крошила для птиц, которых на балконе сама и кормила. Зубы у Надежды Алексеевны, как ни странно, к 103 годам сохранились, за исключением нескольких коренных. Зубную боль за 13 лет нашего знакомства она испытала на 102-м году, коренной зуб пришлось врачу на дому удалить. Так что есть мякиш – это была у нее потребность, а корочку хлеба не из-за зубов не ела, а она просто не любила их есть.
Офицерский паек
Получала на фронте начмед Н. А. Бранчевская ей положенный офицерский паек. Выдавали его раз в месяц. Состоял он из одной шоколадки, пачечки печенья и сливочного масла, и кускового сахара. Она со своими помощниками, двумя мальцами Димкой и Вадимкой, с зав. спецчастью Машей и бухгалтером Викой устраивала теплую вечернюю трапезу.
Делалось это по традиции так, как было заложено Евлампией Акиловной у дочери с детства. Когда бывал свободный вечер, Надежда Алексеевна приглашала своих помощников к себе в комнату, которая полагалась начмеду, и они в ней устраивали чаепитие. Весь паек начмед делила на равные порции всем участникам вечерней трапезы, как говорится – накрывала стол. Это был праздник общения, напоминающий им о доме, о былых теплых домашних вечерах, трапезах и чаевничании. Вспоминая о их фронтовом дружеском чаепитии, Надежда Алексеевна становилась более женственной, милой, доброй, и она начинала тихо светиться радостью.
Обход начмеда раненых госпиталя
Утрами, если не было чрезвычайных событий, начмед делала обход тяжело- и легкораненых. Много было горя в госпитале, которое поражало ее сердце. Вот вдруг раненый перед нею скинул с себя одеяло, оголил тело и говорит: «Доктор, научи меня жить?» Она взглянула на него и обомлела – нет ни рук, ни ног. Сердце сжалось от сострадания и боли.
Она, врач, вооружена против страшных увечий только состраданием, сочувствием, соболезнованием. Научить же жить без конечностей она не могла. Что говорила, не помнит. Но какие-то слова Господь ей давал. Она говорила ему слова благодарности за его подвиг.
Другой молодой человек показал отсутствие обеих рук. Своим рассказом он рвет ее сердце в клочья. «Я крестьянин, как я буду теперь косить, пахать, сеять? Ка-а-ак?» Они понимали, что доктор им не сможет ответ дать, такой, который бы их порадовал и вселил надежду. Но от раздирающей боли кричала душа и болело сердце. Оттого он не сдерживался, кричал. И от этого крика безысходности он хоть частично облегчал свое страдание, свою ношу, делясь ею с доктором.
Смирение и терпение, воспитанное в ней православной христианской верой, ее православной мамой – Евлампией Акиловной, – дало ей возможность выстоять на фронте, не потерять рассудок и выжить. Вера же помогала и раненому.
Однажды откинула она одеяло у раненого, а у него нет ног и одной руки. Онемела от осознания страдания раненого. Он, обращаясь к медработникам, около него стоящим, просит: «Девушки, поднимите подушку, там адрес. Напишите всю правду моей жене. Уже четыре дня не могу справиться с собой. Пожалуйста, напишите». Написали письмо. На радость всего госпиталя, жена его приехала, и забрала своего мужа домой. Надежда Алексеевна на протяжении семи лет переписывалась с ними. Семья не распалась. Было у них двое детей. Он был счастлив, его супруга благодарна, что он остался жив и помогал ей воспитывать детей.
Как-то проезжала Н. А. Бранчевская мимо разбомбленного поезда и развороченного почтового вагона. Из этого вагона веером разлетались треугольники – письма. Их было так много, что они застлали землю. Будто бы последнюю снегом присыпало.
Видеть боль, кровь, смерть – на фронте дело было привычное. Но видеть, как разносит ветер письма по полю, которые так как никто и никогда, ждут на фронте, было очень тягостно и очень больно. Понимая, что эти письма уже до адресата не дойдут и их не получат не прочтут, так трепетно на фронте ждущие весточки из дома от любимых и желанных.
Все эти человеческие страдания, чего они стоили Н. А. Бранчевской. Живя ими и с ними изо дня в день, из месяца в месяц и из года в год на протяжении двух с половиной лет войны, а потом по ночам до конца своих долгих дней жизни.
На фронт она прибыла в начале 1943 года, дошла с фронтом с боями до Германии. Их не демобилизовывали. Держали их госпиталь в течение года в резерве, частично развернутый в той же Германии по май 1946 г.
Взгляните на фотографии Надежды Алексеевны. Вот она довоенного периода – 1938 год. Она хороша. Кожа лица гладкая, нежная, ни одной морщинки, юная, красивая, с правильными чертами лица. Она очаровательная. Глаза открыто смотрят на мир!
Она была похожа на отца. Чуть продолговатое лицо, большие карие глаза с грустинкой в их глубине, обрамленные широкими красивыми бровями. Выраженный открытый прямой лоб и нос, полные, хорошо очерченные губы, выступающий подбородок. Согласно физиогномики, эти черты лица свидетельствуют о человеке добром, благочестивом, с высокой творческой потенцией, с большой волей и мужеством. А в целом по-человечески – это милое, красивое, интеллигентное лицо образованной женщины. Красиво, классически уложены волнистые волосы с укладкой низко на затылке.
На ней из добротной ткани модно пошитое платье с необычным и интересным покроем. Украшением ее являлись только пуговицы, необычной треугольной формы с овалом. Ни бус и ни других украшений на ней нет, это говорит о строгости и скромности девушки.
Теперь посмотрим на фотографии от 1943 г. Она более года отработала в эвакогоспитале глубокого тыла и несколько месяцев на фронте.
Трудно узнать в ней юную, нежную, женственную, обаятельную Надежду Алексеевны. На фронтовой фотографии на нас смотрит женщины не столько повзрослевшая, сколько состарившаяся, в лице ее появились такие черты, как жесткость, суровость, сосредоточенность, даже мужеподобность. Появились рассекающие лоб глубокие морщины. Даже нельзя сказать, что это одно и то же лицо.
И это прошло менее одного года, как она была на фронте, где жизнь и смерть стояли рядом, ближе уже не бывает.
Горе наших воинов поразило прямой наводкой доброе, гуманное, сердце врача-девушки. Она выполняла свой долг вопреки всему, утратив облик женщины, присущие в мирное время черты: мягкость, женственность, миловидность и обаяние.
Но то, что это не другая женщина, а именно Надежда Алексеевна Бранчевская, с хрупкой, нежной, чувственной детской душой, выдает ее игрушка Мишка из ее детства, которую она взяла из дома с собой на фронт, оказавшаяся на фронтовой фотографии Нади Бранчевской. Спустя 67 лет, после Великой Отечественной войны вы загляните в прошлое – в лицо фронтовика врача и почувствуете это страшное слово – «Война!»
Преодоление реки Одер
Надежда Алексеевна помнит, как при дислокации госпиталя из Польши в Германию, их фронтовому госпиталю пришлось переплавляться со всем имуществом через широкий и полноводный Одер. Река Одер судоходна, а следовательно – глубока. Впадает она в Балтийское море. Переправу им удалось найти не сразу. Когда ее нашли, то увидели, что по поверхности воды плавали скрепленные доски. Ширина их была в ширину кузова машины грузовой полуторки.
Дали команду – загрузиться в кузова машин. Сесть спиной к кабине и к бортам кузова машины. При этом приказано: «Не смотреть по сторонам!» Кто-то пошутил: «А дышать-то можно?» Ответили: «Можно!»
Рассказывает Надежда Алексеевна про свои чувства, пережитые на переправе: «Когда машина стала въезжать на доски переправы, то передние колеса и частично кабина погружались в воду. Когда же задние колеса въезжали, то доски за ними, освобождаясь вверх поднимались, а впереди лежащие, наоборот, опускались. А ты понимал, какая глубина под тобой. Это было очень страшно. Но все-таки госпиталь благополучно преодолел переправу через Одер». Далее она произнесла: «Обстрела фашистской авиации уже не было. Немцы во всю драпали».
Предыдущая часть Следующая часть